Едва ли кто-то из них помнил сейчас, из-за чего это началось. Ведь всё, казалось бы, шло своим привычным чередом: они, как обычно, возвращались давно изученным маршрутом после очередной совместной тренировки, болтали о чём-то, обмениваясь рассказами о прошедших миссиях и планах на ближайшее будущее. Пожалуй, это можно было даже назвать их обрядом, прижившейся доброй традицией: идя в ногу друг с другом, непринуждённо говорить обо всём по мелочи, не досаждая друг другу ненужной болтовнёй, но и не утаивая ничего важного. Такие короткие, содержательные диалоги, обрывающиеся так же быстро, как и начались, давно уже не были чем-то редким в их общении: обмениваясь мнениями, они оба в полной мере удовлетворяли любопытство друг друга всего за пару фраз, умолкая вновь и вновь и ни капли не тяготясь этим молчанием.
Да и могли разве остаться у них силы хоть на какие-то слова, если на тренировке они мутузили друг друга с такой энергией и самоотдачей, что добирались до дома полностью выжатыми и обессиленными? Ослабь свой удар хотя бы один из них, и другой непременно счёл бы это личным оскорблением, ненужной жалостью, хлёсткой пощёчиной по лицу и грубым уязвлением его гордости — а потому они оба вкладывали в эти удары самих себя.
Давно уже перестал Итачи быть тем мальчишкой, для которого Шисуи был образцом для подражания: теперь они оба, несмотря на крепкую дружбу, стали соперниками, конкурентами друг другу, постоянно соревнующимися в силе и мастерстве. И хотя, вновь и вновь глядя на то, кем стал Итачи, Шисуи испытывал гордость от одной мысли, что он приложил свою руку к воспитанию неподражаемого гения, он ни на минуту не позволял себе поддаться слабости и уступить ему хоть в чём-то. Итачи был талантлив, чрезвычайно талантлив — но Шисуи никогда не позволит сбрасывать себя со счетов. Ради самого Итачи — в том числе. Должен же у него быть хоть кто-то, кому под силу будет не только встать с ним вровень, но и опередить в чём-то.
Не всё, впрочем, было среди них так гладко в этот вечер. Под светом закатного солнца, заливающего деревню остатками своего тепла, они дошли до квартала Учих, свернув в ту сторону, где находился дом Итачи: они всегда прежде заходили к нему, и уже оттуда Шисуи брёл к себе, проходя дальше по дороге практически в самый конец их «резервации». Но сегодня, вопреки привычке, они не разошлись возле дома Итачи, махнув друг другу рукой на прощание. Вместо этого они вот уже битых минут пять стояли посреди улицы и во весь голос кричали друг на друга, что-то яростно высказывая и доказывая. Этот спор между ними начался с какой-то случайно брошенной фразы, которую они и сами уже, должно быть, не помнили, но мирный обмен мнениями вдруг, к удивлению обоих, перерос в настоящую склоку, щедро сдобренную бранью.
Шисуи не помнил, когда в последний раз так злился. Не помнил, случалось ли ему вообще когда-нибудь срываться на ком-то с таким исступлением, а уж тем более на соклановце, друге — лучшем друге. Он размахивал руками, не скупясь ни на жесты, ни на выражения, он кричал так, что чувствовал своё саднящее горло, но, что было самым страшным: Шисуи, в душе уже давно желая остановиться, попросту не мог этого сделать.
— Заткни свой рот! — прорычал он, со звериным оскалом наступая навстречу Итачи. — Заткнись, пока ещё можешь сделать это — или я сам заставлю тебя захлопнуться! — Шисуи угрожающе приставил кулак к его лицу, не сводя ярко-красного шарингана с точно такого же глаза, из глубины которого на него смотрели три томоэ.
Живот резко отозвался тугой, тянущей болью, и Шисуи согнулся, инстинктивно отступая назад — это Итачи не стал больше медлить и ударил его.
— Зря ты это сделал, сопляк, — прохрипел тот в ответ, и, резко выпрямившись, сымитировал замах для удара по лицу, внезапно пнув Итачи по колену.
Мысль о том, что Итачи уже давно перестал быть сопляком, посетила Шисуи слишком запоздало, стыдливый укор совести — и того позже. Предостерегающий крик собственного разума Учиха попросту не услышал за густой пеленой гнева, захлестнувшей его с головой.
Посыпался новый град ударов, и ещё, и ещё, пока они оба не покатились бешеным клубком по дороге, наглотавшись пыли и наставив друг другу синяков, сходить которым предстояло не одну неделю. Откуда-то со стороны послышался чужой голос, призывающий их немедленно остановить перепалку, но оба друга были слишком увлечены выбиванием дерьма друг из друга, чтобы прервать этот увлекательный процесс хоть на минуту. В конце концов, поняв, что простыми уговорами здесь не обойтись, обладатель голоса схватил их обоих и, вздёрнув за одежду, поднял с земли, уперев ладони обеих рук Учихам в грудь. Оба продолжали что-то друг другу выкрикивать, порываясь вцепиться друг в друга вновь, но их выкрики оборвал громовой голос Фугаку:
— Остановитесь немедленно, чёрт бы вас обоих побрал! Что вы здесь устроили?! Итачи? Шисуи? Немедленно объясните, что здесь происходит!
— Кто-то просто не умеет следить за своими словами, Фугаку-сан, —  с кривой усмешкой, выглядящей особенно жутко на его разбитой губе, Шисуи дёрнул головой, с новым вызовом сверля Итачи взглядом. — Только и всего. Простите за этот шум.

— Не увидишь, — не сказал — рявкнул Шисуи, как ни в чём ни бывало сплюнув кровь куда-то в сторону. — Ещё раз прошу простить, — произнёс он без толики сожаления, но исключительно ради соблюдения приличий, и склонил голову в коротком кивке в сторону Фугаку, с трудом подавив в себе желание скинуть его руку со своей груди грубым жестом.
Если до этого момента какое-то чувство стыда ещё жило на задворках его сознания, то после этой фразы оно улетучилось вовсе. Итачи не желает его видеть — что ж, чудесно, он не появится здесь больше никогда, верный своему слову. Чувствующий себя оскорблённым, уязвлённым, Шисуи ясно ощутил, как ощетинилась внутри него шипами гордость, не желавшая сносить подобного к себе отношения — и Шисуи поддался ей, позволив гневу захлестнуть себя и посчитав это правильным, справедливым.
Кровавое пятно проклятого глаза развеялось, уступив привычной черноте, одновременно с чем Учиха круто развернулся, намереваясь уйти прочь. Уйти так, чтобы не терпеть ничьего взгляда в спину: ни настороженного взгляда Фугаку, ни глаз десятков заинтересованных наблюдателей, сгрудившихся по другую сторону улицы или выглядывавших из-за забора. Стоило одной из его ног занестись вперёд для нового шага, как шиноби, сложив половину печати Тора, мгновенно исчез без следа, не оставив после себя даже дуновения ветра: Шуншин но Шисуи умел уходить мгновенно — и навсегда.

Он жил один в большом опустевшем доме, и одиночество это было до того ему уже привычно, что, в абсолютном молчании переступая его порог, он не испытывал ничего, кроме чувства удовлетворения. Здесь не осталось больше никого, кому он был когда-то что-то должен, здесь не осталось никого, кто мог бы спросить его, почему, проходя в комнату, он так резко дёрнул дверь, что выломал её крепление и чуть не развалил все доски с треском. Никто взволнованно не крикнет с кухни, не случилось ли чего, никто не потревожится из-за того, что шаги Шисуи окажутся вдруг непривычно громкими и тяжёлыми. И уж конечно, никого не станет волновать причина того, что вечно бодрый Учиха Шисуи пришёл внезапно в дурном расположении духа, закрывшись в своей комнате так, будто в этой абсолютной пустоте мог появиться кто-то, кто нарушит его уединение. А ещё — здесь не было вечно мельтешащей перед носом рожи Итачи, которая в полной мере заслуживала в этот вечер того смачного плевка, что был почему-то отправлен в сторону. Здесь его не было, нет, и уже никогда не будет.
Это ли не рай?
Смаковать собственную злость Шисуи мог здесь часами, не боясь того, что у кого-то вдруг возникнут ненужные вопросы. Но, верный привычке, он всё равно не позволял себе бешено разбрасывать те немногочисленные предметы мебели, что он оставил после смерти родителей, не позволял себе ломать утварь (тот случай с дверью — единственное исключение) и уж тем более бить стены. Всему этому он предпочёл простой, но действенный способ: достал из маленького шкафчика в соседней, когда-то служившей кабинетом его отцу, комнате бутылку саке и, пригубив её, лёг спать без лишних чувств и скребущих, словно мелом по доске, мыслей.

То, что говорили за его спиной, Шисуи мало интересовало: давно уже научившись относиться ко всему со снисходительным добродушием, он уже на следующее утро был бодр и весел. Словно не было никакого вечернего инцидента, и новый день из его жизни вновь пройдёт своим чередом.
Это и было так. Отчасти. Потому что так, как он провёл все последующие дни, Шисуи перестал жить много лет назад. После того как познакомился с Итачи. После того как этот мальчишка стал частью его жизни, частью, вырвать которую с корнем оказалось удивительно легко.
Оказалось. Или нет?
— Эй, Шисуи, — окликнул его один из проходящих мимо черноволосых юношей — одноклассников, с которыми Учиха в своё вместе заканчивал академию. — Слышал, вы с Итачи вчера сцепились прямо возле его дома. Это правда?
— Правда, — беззаботно ответил тот, с засунутыми в карманы руками стоя на своём крыльце и прислонившись боком к дверному косяку. — А что, об этом на всю деревню уже протрубили?
— Ещё бы! Уже ночью про это знала вся Коноха, а сейчас, наверное, и до Кумо донесли, — засмеялись с той стороны улицы.
— Если господину Райкаге интересно знать, как мы набили друг другу морды, я надеюсь, он не забудет отметить мой талант ломать людям коленные чашечки, — с самодовольным смешком ответил Шисуи, глядя куда-то в сторону. — Если Итачи не будет сегодня ходить с ногами наоборот, считайте, что сам Рикудо Саннин посетил его среди ночи и исцелил своей божественной силой.
Послышался одобрительный смех, но Шисуи, скосив глаза на других Учих, ответил на это только короткой улыбкой. Им всем было смешно и весело, когда рушились союзы, устрашающие их своей силой. Тандем Итачи и Шисуи — этот несокрушимый титан, что вот уже многие годы вопреки злопыхателям крепко стоявший на ногах — рухнул, и теперь падальщики, заливисто гогоча, слетелись на труп, чтобы вдоволь насладиться свежим мясом с его костей.
Давно уже отвык Шисуи от этого чувства. Впрочем, ему это было не впервой: теперь оставалось только научиться жить, как раньше.
— Увидимся на полигоне, — крикнул он, сойдя со ступенек. На той стороне на мгновение воцарилось недоумённое молчание.
— Ты… Пойдёшь тренироваться вместе с нами?
— Ну, да, — Учиха невозмутимо обернулся, словно не понимая, в чём здесь неожиданность. Разумеется, никто не ждал его там, зная, что с давних пор Шисуи тренировался либо в одиночестве, либо с Итачи, и всегда на отдельном, самом дальнем и всегда пустующем полигоне. Но это было раньше. И этого больше не будет. — Надо же мне тренировать удар на ком-то новом, раз Итачи теперь не до этого.
Но «тренировать» — слишком громко сказано. Это не было тренировкой в привычном для Шисуи понимании: скорее бесстыдное и беспощадное избиение, в котором он, не привыкнув сдерживать удар, одной единственной контратакой отправлял оппонента в нокаут. И хотя соперников его никак нельзя было назвать слабаками, до уровня Итачи им всем было недостижимо далеко. Шисуи понял это в первую же секунду, когда кулак его с лёгкостью сломал — не обошёл, а сломал одним прямым и точным ударом, — блок одного из его ровесников, вписавшись тому точно в правую скулу, да так, что Учиха покатился по траве, не устояв на ногах.
И тренировки — только первое, но далеко не единственное из огромного списка дел, в которых Шисуи остро ощущал нехватку своего старого друга. Все, кто окружали его сейчас, были не то, что не равны ему по силе: они во всём давно стали ему чужими, далёкими, отторжёнными. Он знал это и чувствовал очень остро даже несмотря на то, что, благодаря природной харизме, с лёгкостью сходился со всеми и вновь влился в старую компанию. Он шутил и смеялся с ними, прогуливался вечерами, ходил на тренировки и даже помогал в освоении новых техник, но всё это казалось ему настолько пустым, серым и бессмысленным, что, привычно улыбаясь всем вокруг, в голове своей он рассыпался проклятьями.
Но ему, по крайней мере, хватало смелости и честности на то, чтобы признаться самому себе: он не начал жить прежней жизнью, не зная бед и забот; всё, что он делал — это пытался заменить отсутствие Итачи, заменить дыру, оставшуюся после ухода лучшего друга, горой ваты, наполнявшей пропасть объёмом, но не содержимым. Пытался научиться жить заново, из-за вздыбившейся яростной кошкой гордости даже не задумываясь о возможности примирения.
До поры до времени.
Шисуи не знал, что нашло на него тогда, но, проходя по коридору резиденции Хокаге и встретившись случайно с Итачи, первое, что он сделал — это активировал свой шаринган, наградив бывшего товарища самой ядовитой усмешкой, на которую только был способен. Словно время отмоталось для него на две недели назад, и он снова оказался лицом к лицу с Итачи, ведомый только одним — нестерпимым желанием до хруста в челюсти вмазать ему по лицу. Но бешеное, накатившее приливной волной наваждение схлынуло практически мгновенно, стоило им пройти мимо, и тогда Шисуи, не помня самого себя, завернул за угол и замер в оцепенении, задавая себе только один вопрос.
«Что со мной произошло?» Какой взбешённый дух завладел его разумом, что он, такой извечно добродушный, дружелюбный, обозлился на кого-то настолько, что затаил глухую обиду не на час, не на день, не на два, а на многие недели? Ответ, впрочем, был прост, и он знал его сам: гордыня.
То, что они оба презирали, то, чему Шисуи сам противился всю свою жизнь и с чем, кажется, боролся успешнее многих, — гордыня настолько крепко вцепилась в его мозг своими когтями, что он ещё спустя неделю с лишним не поддавался на уговоры собственной совести. Только с наступлением четвёртой недели после скандально объявленной ими холодной войны, Шисуи ясно понял, что должен, обязан хотя бы попытаться исправить то, что натворил. Да что уж там, он даже был готов взять всю вину на себя — в конце концов, он был старше, а значит, должен был быть мудрее.
Но мудрость его, равно как и красноречие, иссякли без следа, когда дело дошло до попыток записать роящиеся в голове мысли и превратить их в стройное, понятное, чёткое и искреннее извинение. В ход шло всё: томительные воспоминания о том, какие слова он говорил, когда извинялся за какой-то проступок перед матерью, как извинялись друг перед другом его друзья, как объяснялись друг с другом герои тех любовных книжонок, которые он когда-то на спор прочитал все за один день, как горланил серенады его сосед, когда извинялся перед своей любимой под её окном — вариант, конечно, эффектный, но, даже если Итачи его оценит, на порог Шисуи больше никогда не пустят уже его родители.
В конце концов весь опыт прошлых лет, скопившийся в голове Шисуи и крепко скреплённый в какую-то ядрёную смесь парой рюмок саке, превратился в аккуратно выведенное на чистом листе бумаги:

«Итачи. Думаю, мне следовало сделать это давно, но ты же знаешь: временами я такой…»

Череда из слов «баран», «придурок», «тормоз», «идиот» была безжалостно перечёркнута, но когда вариант уже, казалось, был найден — «баран», как оказалось, умещал в себе все три последующих определения, — неосторожно дёрнув рукой, Шисуи толкнул стоящую рядом початую бутылку саке, и та упала, залив чистую часть бумаги, а вместе с ней и то самое последнее слово, размыв его и сделав неузнаваемым.
— Дьявол! — выкрикнул Шисуи, вскочив со стула и резким взмахом сбив упавшую бутылку со стола так, что она влетела в стену и разбилась вдребезги.
С грохотом упавший на пол стул едва не отправился в стену следом за бутылкой, но, сдержав всколыхнувшуюся внутри него злость, Шисуи вышел из комнаты и в очередной раз отправился к себе спать, оставив дверь кабинета открытой.
Письмо так и осталось недописанным, бутылка разбитой, а стул — поваленным на спинку. Всё осталось таким же разгромленным, как и прежде, равно как и их с Итачи дружба, но всё это Шисуи выкинул из своей головы, стоило ему покинуть дом. Ни эту проклятую облитую саке бумагу, ни эти осколки, ни треклятый стул, ни Итачи, — ничего из этого он всё равно не увидит как минимум ещё несколько дней, а значит, нечего было об этом думать. Эмоции только мешают шиноби, когда речь заходит о настоящей работе — Шисуи знал это лучше прочих. А потому никто из его отряда не заметил изменений в привычном поведении их капитана, когда, окинув взглядом свой отряд, он развернулся в сторону открытых ворот и скомандовал:
— Выдвигаемся.

Чем больше сила, тем больше ответственность. И чем больше доверие к тебе, как к первоклассному шиноби, тем сложнее задания, на которые тебя отправляют, тем больше надежд и чаяний на тебя возлагается, тем больше чужих судеб готовы вручить в твои руки. Отряд из пяти человек, включая его самого — вот то, что оказалось в распоряжении Шисуи в этот раз. «Для миссии А-ранга как-то многовато», — думалось ему, когда он, перескакивая на ветку в новом прыжке, краем глаза поглядывал на своих подчинённых, на почтительные полшага отстающих от него. Судя по всему, джонинов среди них было всего двое, тогда как остальная троица имела ранг чуунинов — не слишком выгодное соотношение, но с ним, по крайней мере, можно работать.
— Такеда, — единственное знакомое Шисуи лицо, в чьём профессионализме он не сомневался и кому без страха и сомнений мог доверить свою спину. — В любой чрезвычайной ситуации, когда я не смогу больше выполнять свои обязанности, командование принимаешь ты.
«Чрезвычайная ситуация». Очень ёмкое и многозначное определение, отдающее душком канцеляризма. Никаких «если я погибну» или «если со мной что-нибудь случится», нагоняющих такую тоску, как будто это что-нибудь уже случилось, — «чрезвычайная ситуация», как будто вышедший из-под контроля инцидент, который в рапорте потом будет значиться так же сухо и сдержанно: В ходе возникшей чрезвычайной ситуации мы потеряли командира.
Звучит тухло. Шисуи, однако же, обязан был предусмотреть всё.
— Как скажешь, — послышалось в ответ, на что Учиха благодарно кивнул, удовлетворённый этим.
— Эй, сенпай! — задорно крикнул кто-то сверху, перемахивая с одного дерева на другое прямо над его головой — это неугомонной Акоде, их сенсору и медику, снова не сиделось смирно. Почему она называла Шисуи сенпаем, тот в толк никак взять не мог, однако, возражать не стал. Никто не звал его так, кроме Итачи, а те времена прошли ещё раньше, чем кончилась их дружба. Но память… Память об этом по-прежнему колола его иглой какого-то неведомого чувства, похожего на ностальгию. — Вы какой-то хмурый сегодня! Хотите, развеселю вас? У меня есть парочка приёмов для этого.
Судя по тому, что мог увидеть снизу Шисуи, летящая над ним акробатка уже начала складывать печати, — по крайней мере, изобразила, что складывает, — чтобы использовать на нём одну из техник своего гендзюцу. Глупости, конечно: должного эффекта на Шисуи это не возымеет. Но… Неужели он и впрямь так угрюмо выглядит? «Теряешь форму, старичок».
— У меня тоже есть парочка приёмов, которые заставят тебя спуститься вниз и провести остаток пути без сознания у Такеды на плече, — откликнулся тот, не скрыв, однако, смеха в голосе, и прикрыл один глаз, словно готовясь использовать на куноичи свой шаринган. — Ну что, спускаешься, или я отправляю в твою сторону грозный взгляд?
— Не сердитесь, сенпай! — то ли с искренним, то ли с показным испугом взвизгнула Акода. — Я просто хотела вас развеселить. Вам что, достался в эту ночь дырявый спальный мешок, что вы сам не свой?
— Вообще-то, да, — сощурился Шисуи. На самом деле, конечно, безбожно соврал, но как тут было не поддержать игру? — Но ничего. В эту ночь распределять еду и спальники будем по принципу сильного.
— Но, сенпай, это нечестно! — а вот это уже было, кажется, искренне. Или нет? Проклятье, эти женщины — прирождённые актрисы. — Ваше гендзюцу сильнее моего!
— Я знаю. Поэтому и предлагаю. А раз уж капитан здесь я — моё слово закон. И если ты не спустишься сейчас, я придумаю ещё какое-нибудь идиотское правило.
На той стороне воцарилось насупленное молчание. И лишь после того как Шисуи с минуту сверлил хитрым взглядом женскую спину, Акода наконец отозвалась:
— Вы свинья, сенпай…
«Свинья», впрочем, шутку оценил, равно как и старания своей подчинённой: наблюдая за тем, как девушка с картинно надутым лицом возвращалась на своё место, Шисуи искреннее смеялся.
Это был последний раз, когда он смеялся на этой миссии.

Всё пошло кувырком, когда они прибыли на место. Достать из особняка, охраняемого лучше, чем дворец самого Даймё, украденные у курьера Конохи сведения оказалось задачей чрезвычайно непростой: незнакомый дом, начинённый ловушками и кишащий наёмниками, едва не оказался смертельной ловушкой для его отряда. Но выбраться из этой западни со свитком в зубах и рукой раненного товарища на плече — только половина дела. Скрыться от преследования — вот задача, которую раненные шиноби, оставляющие всюду на земле следы своей крови, едва могли выполнить.
— Как она, Такеда? — тяжело дыша, Шисуи опустил чуунина на землю и прислонил его спиной к дереву.
— До сих пор не пришла в себя, — ответил тот, осторожно снимая со своего плеча утонувшую в забытьи Акоду — как Шисуи и обещал, она проводила остаток пути без сознания. Не его, правда, стараниями. — Мощная техника.
Едва ли их противникам было известно, что Акода была единственным медиком в их отряде. Скорее, они сочли её самой слабой, и, подгадав момент, парализовали, отключив заодно и её сознание. Но так уж вышло, что теперь без неё они все, раненные и покоцанные, как побитые псы, вынуждены были уносить ноги, с трудом волоча за собой ещё более ослабших товарищей. Её бы бросить, как следовало бы поступить со всяким балластом, который только уменьшает их шансы на выживание, — но ни у кого в отряде язык не повернулся бы назвать товарища балластом. Шисуи сам вытащил Акоду из особняка, и был не намерен бросать даже сейчас, когда враг наступал им на пятки.
— Идти сможешь? — спросил он у чуунина, которого до этого тащил на себе. Тот закивал согласно, и хоть вид его говорил об обратном, Шисуи решил положиться на его уверенность в собственных силах. — Такеда, возвращайтесь без меня. Ты знаешь, они разделились на два отряда. Он в одном из них, — тот единственный, кто владел ещё знаниями о том, что содержалось в свитке, украденном у Конохи. Та цель, которую следовало уничтожить, иначе миссия так и не будет считаться выполненной.
— Что? Нет, Шисуи, ты не можешь идти один. Давай отойдём ещё немного, отдохнём, перегруппируемся. Вместе мы сможем заманить их в ловушку. Посмотри на себя, ты же сам ранен! — Такеда кивнул на правую руку Шисуи, плечо которого блестело свежим следом от куная, наполовину вошедшего в него. 
— Чепуха, — Учиха с улыбкой отмахнулся, присев на одно колено и покорно позволяя другому сокоманднику неумело сменить ему повязку. — Вам нужно выбираться отсюда, тем более что самое сложное вы уже сделали. А я… Я же Учиха, помнишь? Меня каким-то ножичком не проймёшь.
— Ты Учиха, но не чёртов Рикудо Саннин, чтобы быть всемогущим. Не делай глупостей.
— Глупостей не будет. Всё будет быстро и без лишних следов, как и всегда, — следя за тем, как на его руке затягивается бинт, Шисуи силился отдышаться, стараясь не выдавать внешне своего измождения. — А тебе ещё предстоит увести остальных от второго отряда. Могу я на тебя рассчитывать?
Конечно же он мог. И хотя в глазах Такеды явно виделся категоричный протест, что мог он противопоставить железной уверенности Шисуи? Этот парень мог всё — так, по крайней мере, говорили про него в деревне. Разве он потерпит поражение сейчас?
— Да. Можешь.

О том, что будет его последней мыслью перед смертью, Шисуи не задумывался. Он вообще предпочитал не загадывать наперёд, если видел ещё хоть один малейший шанс избежать худшего исхода. Но теперь, стоя в окружении из нескольких десятков наёмников над окровавленным, не успевшем остыть телом мужчины, унёсшем с собой в могилу секретные знания Конохи, Учиха подумал о том, что многое в своей жизни не предусмотрел. О чём-то ему всё же стоило задуматься раньше. Что-то — сделать раньше. А чего-то, возможно, не делать вовсе. И хотя шанс на то, чтобы всё исправить, у него ещё оставался, был он настолько мизерным, что Шисуи уже не обманывался мечтами о нём.
Ну, что ж, по крайней мере, он заберёт ещё кого-нибудь с собой.
«Прости, Итачи», — усмехнулся Шисуи про себя, положив руку на танто у себя за спиной под хищнические взгляды десятков бешеных глаз. — «Кажется, я всё-таки не допишу тебе это чёртово письмо».

Мало что в этом мире могло соперничать с совершенным додзюцу клана Учиха. Несмотря на то, что шаринган, в отличие от бьякугана, не давал обзор на все 360 градусов, он даже в своём обычном состоянии многократно увеличивал скорость реакции своего пользователя, позволяя ему отвечать на выпады противников практически мгновенно, если не опережая их. Шисуи видел, прекрасно видел краем глаза то, как, сверкая хищными улыбками, шакалы за его спиной уже выставили вперёд свои катаны, готовясь наброситься на него. Видел, а потому, наполовину вытащив лезвие танто из ножен, уже готов был дать им отпор, как вдруг прямо позади него возникло нечто, в первую секунду заставившее его отшатнуться.
Он бы, наверное, не узнал Итачи со спины после месяца их полной изоляции друг от друга. Но тот покоящийся на его жилете между лопаток тонкий чёрный хвост он признал бы даже в лихорадочном забвении, ухватившись за него, как за единственный спасительный маяк, способный вернуть его к реальности. Короткого обрывочного взгляда ему хватило, чтобы понять, кто так внезапно оказался рядом с ним в тот час, когда он уже готов был проститься с жизнью, вознося богам прощальную молитву. Понять, чья спина, не изменяя традиции, вопреки всему вновь прикрыла его тыл, и, признав её, вновь гордо выпрямиться, прижавшись к ней. «Кто же ещё, кроме тебя?»
— Миссия превыше всего, но для её выполнения незачем рисковать целым отрядом, — сдержанно парировал Шисуи, повернувшись лицом к своим противникам. — И всё же, я рад, что мне не придётся сегодня умирать. Спасибо, что пришёл.
Пришёл, когда его никто не звал и не просил о помощи. Пришёл не потому, что согласился оказать услугу, но потому, что каким-то неведомым образом знал, где по-настоящему нужен прямо сейчас. Несмотря на собственную гордость, на собственную, наверняка ещё живущую внутри обиду, чёрт знает по какой причине примчался сюда — и был рад своему другу-идиоту. «Чтоб тебя…»— усмехнулся Шисуи. И улыбнулся про себя.
Он назвал его другом. Но было ли в самом деле в этом слове то, что они прежде вкладывали в него? То сакральное значение, каким они некогда так дорожили, какое берегли и каким никогда не разбрасывались попусту?  Мог ли он всё ещё надеяться на то, что вложенный ими обоими смысл по-прежнему имеет свой вес? Гаденькая мысль о том, что Итачи попросту послали в качестве подкрепления, почуяв неладное из-за отсутствия своевременных рапортов, мерзким червём закралась в мозг, прогрызая его насквозь и разрушая радужную идиллию. Он ведь мог прийти не сам. Ему ведь могло быть плевать на то, что случится с тем, кого он пожелал более никогда не видеть на пороге собственного дома. И всем, что отныне могло их как-то связывать, стал отныне сухой долг шиноби, обязывающий их выполнять приказы — и больше ничего.
Пространные рассуждения, поспешные, ничем на деле не подкреплённые суждения — Шисуи терпеть не мог этого, а потому теперь, всё ещё находясь в оцеплении, принял единственно верное для себя решение: развеять все свои сомнения в битве, где им всегда удавалось чувствовать и понимать друг друга лучше, чем на словах. Почувствовать и, избежав всяческой недосказанности, разом разрешить все дилеммы.
— Ну, поехали, — резко выдохнув, скомандовал он, когда над его головой уже взметнулась тройка вражеских наёмников, с яростным рёвом набросившихся на него.
Сталь сверкнула в сумерках, разрезав воздух полосой ярких бликов, и в следующее мгновение широкая полоса крови уже забрызгала лицо одного из тех, кто решился подкрасться к ним с Итачи с фланга. Скованность, ломаность, деликатная отстранённость и нарочито сдерживаемая дистанция поначалу чувствовались между ними, словно два танцора, исполняя на одной площадке одинаковые движения, сторонились друг друга, оставляя каждому простор для собственных действий. Но длилось это совсем недолго, больше походя на разминку, и, чем успешнее для двух Учих проходил бой, тем меньшая отстранённость видна была между ними. И вот уже, сами того не замечая, они вновь начали исполнять один танец на двоих, не избегая, не оставляя друг друга в одиночку, а продолжая, дополняя и завершая движения друг друга.
Им не нужно было выкрикивать команды: всё это они уже проделывали вместе тысячу раз как на тренировках, так и на настоящем поле боя, а потому, отработав техники до автоматизма, уже мало задумывались о том, какое движение должно было быть следующим. Так, Шисуи, инстинктивно пригнувшись и пропустив над своей головой крикливого наёмника, следующим своим шагом уже отправил следом за ним ещё двоих, которые, врезавшись в своего товарища и поддав ему скорости, попали прямиком на траекторию огненного шара, выпущенного Итачи. Знал ли он о том, что цели для него в это мгновение непременно найдутся, складывая печати посреди пустого участка изрытой десятками сандалий земли? Наверное, знал. Равно как и Шисуи, который всегда был рад подкинуть своему другу парочку мишеней.
Да, кажется… Кажется, теперь они вновь ощущали себя друзьями.
Им бы впору было и дальше, вновь открыв друг в друге способность сражаться единым фронтом, противостоять внушительной толпе, но был ли в этом смысл, если полное уничтожение отряда наёмников никак не входило в их задачу? Уже видя, как Итачи достаёт из подсумки снаряд, Шисуи в один прыжок оказался рядом со своим другом, а после умчался вместе с ним так же быстро, как и появился на этой поляне. И чем дальше было от них место развернувшегося сражения, тем быстрее сходил на нет кипящий в крови адреналин. Спадал боевой раж, исчезала так кристальная чистота в сознании, которая отметала прочь лишние мысли — теперь она уступала место чувству жгучей, зарождающейся где-то глубоко в мышцах боли, раскатывающейся по всему телу и вгрызающейся бешеным псом в его плечо.
Шисуи скривился, покрепче сцепив зубы: рука, и без того подчинявшаяся ему в бою неохотно, теперь с трудом слушалась его, каждую попытку пошевелиться сопровождая молнией, пронзающей плоть насквозь. «Лишь бы не отнялась», — просил он про себя, на бегу аккуратно касаясь ладонью наспех наложенной повязки и понимая, что та насквозь промочена его кровью. — «Лишь бы не было отравы».
Недолго ему останется бегать, если оружие, которым ему ранили руку, было отравлено, и если яд этот имел длительный, поначалу незаметный, но имеющий фатальные последствия эффект. И хотя ни он, ни Итачи не были толковыми медиками, способными это как-то предотвратить, остановиться и попытаться залататься было бы неплохо. К счастью, они уже отступили достаточно далеко, да и звуков погони давным-давно уже не было слышно, поэтому Шисуи позволил себе сделать привал, припав к дереву спиной и съехав по нему на траву. Поглощённый собственной агонией, он даже не заметил воцарившегося между ним и Итачи молчания, тем более что тишину это с лихвой компенсировал тот беспорядочный шум, что гудел сейчас в голове у старшего Учихи.  «Проклятье», — только и повторял он про себя, глянув один раз на руку, по которой уже расползлось тёмное бордовое пятно, и тут же отвернувшись в противоположную сторону. На то, чтобы сделать с этим что-то, попросту не было сил.
— А? Что? — рассеянно переспросил Шисуи, не  сразу поняв, что Итачи обращается к нему, а не говорит сам с собой. — Нет, перевязывал не я. Уж я-то себе бантик завязал бы покрасивее, — Учиха сдавленно усмехнулся. — Наш медик была без сознания, поэтому латать друг друга приходилось самим. Спасибо на том, что хоть бинт наложили своему капитану, а не лист лопуха.
Сопротивляться Шисуи не стал, покорно позволив Итачи делать то, что у него явно получалось лучше, чем у раненного торопливого чуунина. Да и не было у него, откровенно говоря, ни сил, ни желания как-то спорить с этим, равно как и причины. Гордость? А… К чёрту её.
— Где… Где мой отряд? Ты встретил их? — первым делом спросил он, перед этим дав себе небольшую передышку. — Как ты вообще здесь оказался?
Услышь Шисуи правду, которой он так боялся с того момента, как Итачи свалился на него с неба, чувство не менее болезненное, чем растревоженная рана, поселилось бы в его груди. И всё же теперь, когда они в очередной раз выбрались из сумасшедшей передряги, он всё равно не отступил бы и произнёс ровно те же слова, которые прозвучали следом:
— Думаю, мне стоит… Попросить у тебя прощения. Ты всё-таки спас сегодня мою задницу, а это чего-то да стоит, — чёрт, и как же трудно говорить, не имея под рукой того самого недописанного черновика, когда мысли то и дело норовят расползтись. Но, видят боги, Шисуи пытается, пытается! — Прости за то, что я тебе наговорил.
Надеялся ли он на то, что Итачи вот так вдруг простит его? Едва ли. Тем более что по каменной физиономии  его друга редко когда удавалось что-то прочесть. И всё же, не имея надежды на успех, Шисуи чувствовал, что от одного извинения ему самому уже стало легче.
Он ведь хотя бы попытался.