Учиха Шисуи многие называли образцом для подражания. Умелый боец, мастер шарингана, хозяин уникальнейшего додзюцу, опытный джонин, самоотверженный шиноби, верный друг, писаный красавец и просто душа компании — для кого-то он был настоящим идеалом, живым доказательством того, что проклятье Учих клеймит не всех. Его скромность завоёвывала сердца, а доброта и благородство возводили его едва ли ни в ранг прекрасного принца, сошедшего со страниц самой фантастической сказки. Прекрасен от и до, одним словом — совершенство.
И сейчас этот воплощённый герой девичьих мечтаний, умеющий на людях быть необычайно галантным, в обществе своего друга был самым бесстыдным и безобразнейшим образом пьян. Ужравший в одно лицо столько, сколько иные не могут осилить и вдесятером, он давно уже утратил контроль не только над своим языком, но и над телом в целом, а потому стал до невыносимого весел и открыт, раздражая окружающих своими шутливыми комментариями. Абсолютно развязный, безразличный ко всему, что происходило за пределами этого бара, он чувствовал себя так, словно не только горы, но даже палящая белым светом сквозь деревья луна была ему по плечу.
Пожалуй, так широко он свою душу прежде никогда не распахивал, вызывая у окружающих жгучее желание эту душу поскорее захлопнуть, да покрепче. Готовый творить благие дела направо и налево, лишь бы никто не ушёл обиженным, он был до того беззаботен, что кому-нибудь непременно захотелось бы набить ему рожу, если бы не фонтанирующая во все стороны харизма. И конечно же, в первых рядах под нескончаемый столп доброжелательности попадал, разумеется, Итачи, в один момент возведённый из ранга лучшего друга в самого лучшего, самого драгоценного, самого золотого друга, главную звезду на небе и неоспоримый пуп земли. И вовсе неважно, что инициатором этого похода за выпивкой был вовсе не он, а Шисуи, и плевать, что Итачи прежде упирался в дверные косяки и хватался за забор, заявляя, что у него нет времени для запланированного алкоголизма. Упирался, упирался, но всё же пошёл с ним, после первой же рюмки перестав кривить рожу и войдя во вкус — вот что главное! 
— Итачи-и-и-и-и! — заливисто протянул Шисуи, обхватывая плечо друга одной рукой и наваливаясь на него. — Я говорил, что тебе понравится! Во всём, что касается развлечений, можешь мне довериться: я на этом уже собаку съел и прекрасно знаю, что нужно моему другу, чтобы он перестал пугать своим видом прохожих. Эй, ты что, всё ещё пьёшь эту дрянь? — Шисуи одним глазом заглянул в стакан, стоящий перед Итачи на барной стойке, и недовольно отодвинул его ладонью прочь. — Слушай, да сколько можно?
Слегка хлопнув друга по спине, он развернулся и быстрым, лёгким движением стянул у сидящего за ближайшим столиком шиноби стакан с чем-то тёмным и, по-видимому крепким, бескомпромиссно оборвав все возмущения:
— Эй-эй! Спокойно! Моему другу нужнее. Он нормальную выпивку видит реже, чем женскую грудь.
Так стакан с крепким напитком, давно примеченным Шисуи в этом баре, оказался прямо перед Итачи, и теперь, когда безгранично заботливый друг уже всё сделал за него, ему оставалось только выпить это и удержать в орбитах глаза, которые наверняка полезут на лоб.
— Мы не на задании, нет смысла себя ограничивать и пить воду из лужи, — неожиданно серьёзно сказал Шисуи, бдительно наблюдая за тем, как Итачи принимает подсунутое ему пойло.
Как ни прискорбно, но никакие заведения в Конохе ещё не перешли на круглосуточный режим работы (неудивительно: спать-то хотят все), поэтому в скоро времени им пришлось покинуть уютное заведение, хозяин которого уже едва ли не на весь зал скрипел зубами от одного только присутствия Учих. Но разве Шисуи был настроен на то, чтобы прерывать вечер, только-только поймав кураж? О, нет, ночь была ещё длинна, и пока с неба в рассветном сиянии не исчезнет последняя звезда, возвращаться домой он не намерен.
— Слышал, старик Танаки взял за моду работать допоздна, — как бы между прочим вспомнил Шисуи, настолько умело замаскировав намёк, что даже непосвящённый понял бы, к чему он клонит. — Идём-ка, навестим его, проверим, что у него к ночи в магазинчике осталось. А потом пойдём на обрыв, посидим, поплюём в Нака но Каву. Почистить танто мы всегда успеем, а такой удачный момент подворачивается не каждый день. Ну же, идём!
Шисуи смеялся, подталкивая Итачи в сторону небольшой лавки с выпивкой, но сомневаться в серьёзности его предложения не приходилось. Ночь для него только началась, и теперь, когда даже его вечно сдержанный гранитный друг приободрился, начав демонстрировать на лице хоть какие-то эмоции, прерывать этот момент Шисуи был не намерен. Их беззаботным пьяным помешательством он сегодня желал насладиться сполна.

Прежде Шисуи было не отказать в спокойствии. Лишённый ледяной отчуждённости своего лучшего друга, он, тем не менее, умел оставаться собранным даже в самой напряжённой ситуации, что уж говорить о бытовых мелочах. Отшучиваться со сквозным ранением? Не вопрос. Невозмутимо уворачиваться от летящих в него тарелок под чьи-то гневные крики? Запросто.
Но сейчас, под воздействием алкоголя, это извечное гармоничное спокойствие внезапно изменило ему, превратив в самого резвого буяна, которого только знала Коноха. Верно говорят: в тихом омуте черти водятся. Интриговало, каких же чертей тогда прячет внутри себя Итачи, и после какой рюмки он выпускает их на прогулку.
Мысленно пообещав себе непременно узнать это, Шисуи, ехидно усмехаясь, чуть не снёс пару полок в непозволительно тесной лавочке господина Танаки, из-за чего тот едва не погнал его взашей. Самого ценного своего клиента, между прочим! А это уже говорило о многом. Например, о том, что Шисуи действительно был вусмерть пьян.
— Хорошо-хорошо! — вжимая голову в плечи и примирительно выставляя вперёд руки, Учиха теснился к выходу, мужественно сдерживая на себе испепеляющий взгляд Танаки. — Если решишь кинуть в меня чем-нибудь тяжёлым, кидай вон той настойкой трёхлетней выдержки. Всегда мечтал её попробовать.
Попытка вернуться за сдачей, боязливо пригнувшись, была ошибкой: только Шисуи протянул руку к прилавку, чтобы сгрести мелочь, как та тут же полетела ему горстью в лицо, рассыпавшись по полу. Что ж, этого стоило ожидать. Но Шисуи всегда был необычайно щедрым, а ещё — очень понятливым, поэтому, подобрав лишь часть монеток, он стрелой выскочил из магазинчика, театрально раскланявшись и оказавшись всего в шаге от того, чтобы получить по лицу чем-нибудь потяжелее.
В опасности сохранность не только его головы, но и всего тела в целом, оказывалась за эту ночь ещё не раз. И хотя виной тому была внезапно проснувшаяся крикливость Шисуи, которая способна была поднять на ушу целый квартал, он даже не думал о том, чтобы как-то сбавлять темп. Так привольно, так хорошо на душе ему не было ещё никогда — так почему бы не поделиться своим счастьем с родной деревней, наверняка так жаждущей его тепла! Что удивительно, Итачи этого стремления совершенно не разделял. И хотя попытки заткнуть лучшего друга он уже оставил, на середине пути Шисуи заметил, что тот ведёт его по безлюдным улочкам вдали от основных жилых кварталов. Делает непозволительно большой и размашистый крюк по всей деревне, но при этом так печётся о спокойствии её жителей, что продлевает собственную пытку на лишние двадцать минут! Герой, чтоб его! Шисуи оставалось только смиренно вздыхать и послушно волочиться следом, делая вид, что ему совершенно всё равно, где горланить.
Свежий воздух и ощутимо прохладный ветерок, гуляющий на обрыве, вопреки распространённому мнению не отрезвляли Шисуи, хотя он и присмирел, оказавшись на природе. И хотя хмель из него не вышел, равно как и дурные затеи, он хотя бы перестал досаждать Итачи, усевшись прямо на землю в обнимку с одной из купленных ими бутылок.
Пейзаж вокруг, шумящая у них под ногами в полутьме река и абсолютное молчание деревьев, царящие здесь, притупляли веселье, заменяя его меланхолией, и Шисуи, поддавшись этому чувству, вдруг замолчал, уставившись вперёд и то и дело прикладываясь к бормотухе. Итачи заговорил о Саске (неудивительно: он же всегда о нём говорит), и старший Учиха невольно вспомнил себя несколько лет назад.
Он ведь тоже носился с Итачи, как с младшим братом. Таскал его на своей спине, если тот мог случайно поранить ногу (или сделать вид, что поранил), тренировался с ним, учил его, заботился о нём и защищал. Даже когда тот перестал нуждаться в его опеке, даже когда Итачи уже вырос, давно превратившись из талантливого мальчугана в сильнейшего шиноби своего клана, превратившись в гения, чьи успехи временами затмевали его, Шисуи, славу — даже тогда он не мог перестать заботиться о нём. Без излишней сентиментальности или навязчивости, просто и незримо оберегал его, не желая смущать этим Итачи и сталкиваться из-за этого с неловкими беседами. Оберегал, потому что ему самому это было нужно.
У Шисуи не было собственной семьи. Были родители, да, был остальной клан, но все они были  в какой-то степени обособленны друг от друга, держась за собственные крошечные мирки. Родители же и вовсе будто бы жили в совершенно другом измерении, и Шисуи, с детства не искавший у них понимания или близости, давно смирился с этим фактом.
Ему нужен, отчаянно нужен был кто-то,  с кем он мог бы разделить эту печать одиночества. Не жаловаться на судьбу без конца — вот уж чего Шисуи никогда не собирался делать, — но чувствовать, что рядом всегда есть тот, кому Учиха нужен так же сильно, как и этот человек — ему. Чувствовать себя частью чего-то бо́льшего, чем он сам, чувствовать себя единым с кем-то, а потому — всесильным.
Итачи был для него единственным человеком, подходящим под это определение лучше всего. Но даже с ним, со своим лучшим другом, он чувствовал разделяющую их преграду. Шисуи — его ближайший друг, во многом — наставник, быть может — вдохновитель. Шисуи — напарник, когда нужно — заступник. Его крепкая спина, всегда готовая донести Итачи на собственном горбу к райским вратам, а ещё — полный придурок, всегда будто бы по глупости поставляющийся вместо младшего Учихи.
Шисуи — его лучший друг. Но ему никогда не стать для Итачи братом.
— Да, я слушаю, — усмехнулся Шисуи после молчаливой паузы. — Твой брат — отличный парнишка. Только не давай ему спуску, а то нос задерёт.
Посмурневший Шисуи выдавил новый смешок, в очередной раз приложившись к бутылке, и, уставившись на край обрыва у себя под ногами, вдруг заговорил:
— Знаешь, это здорово, что у тебя есть Саске. И что ты есть у него. Эта связь между вами… — Шисуи замялся, подбирая слова. — Я всегда поражался ей. Любить не за что-то, а просто потому что ты есть. Потому что, как бы далеко ни развела вас жизнь, вы всё равно будете связаны узами, разорвать которые неспособно даже время. Хех. Никогда не чувствовал ничего подобного.
Он пытался говорить с прежней весёлостью, но с каждым новым предложением она звучала всё более ненатурально. Натянутая улыбка — словно попытка в очередной раз скрыть то, о чём Шисуи задумывался уже десятки, сотни раз.
— Может, оно и к лучшему. Если случится погибнуть — не нужно нести ответственность за чувства человека, которому всю жизнь придётся жить так, как будто от него отрубили кусок. Пьянящая свобода, — Шисуи засмеялся, подбираясь ближе к обрыву и вытягивая ногу с самого его края. — Испытаю хотя бы её.

Находись Шисуи во вменяемом состоянии, он бы непременно дал себе в морду за те слова, что позволил произнести в присутствии Итачи. Жёстко, смачно заехал бы себе прямо по челюсти, так, чтобы кости хрустнули, а прикушенный язык онемел не в силах ворочаться во рту и пороть несусветную чушь.
Он никогда не позволял себе слабости, давно научившись жить с мыслью о том, что его внутренние переживания должны всегда находиться в клетке его собственного «я». Сросся с этой идеей, свыкся, принял её так, что она не была для него мучительным бременем. Молчание было его философией, пусть он и не слыл замкнутым, скрытным, нелюдимым. Шисуи научился искреннее улыбаться пустякам, говорить с невозмутимой весёлостью о маленьких, неизбежно возникающих трудностях, и молчать — о самом главном. Упрятав тишину настолько глубоко, чтобы отголоски её никогда не всплывали наружу.
Однако алкоголь, как оказалось, способен вымывать не только остатки разума, но и те паршивые подводные камни, которые человек так старается упрятать под толщей своих чувств. И сейчас, когда весь ил выплыл к берегам, а Шисуи утратил остатки самообладания, совершенно не осознавая, какой эффект его слова произведут на Итачи, он беззастенчиво говорил всё, что приходит ему на ум, не останавливаясь ни перед чем. Свобода как она есть.
— Семья, клан, — Учиха небрежно махнул рукой, словно отмахиваясь от всего этого. — Я чужой что в своём клане, что в своей собственной семье, и единственное, что здесь по-настоящему ценится — это мои глаза. Эти глаза, — повернувшись к Итачи, Шисуи оттянул нижнее веко, — должны прославлять славное имя Учиха, а я — лишь их временный носитель, которого тут же сменит другой, если я чем-то не понравлюсь клану. Ты ведь знаешь нашу историю? Помнишь, как легко у нас в клане это решается?
Брат убивает брата, друг предаёт друга, и всё — ради проклятой силы трижды клятых глаз, налитых кровью. Всё ради эфемерной силы, достойной, по убеждению многих, небывалых жертв. Всё ради клана, всё ради будущего — а что толку с их клана и с их будущего, если всё, что они видят впереди — лишь бесконечная тропа, сложенная из костей их собственных соклановцев? Тропа из жертв во имя солнца, что никогда им не улыбнётся.
Шисуи любил свой клан, но это проклятье, это всеобщее безумие было ему отвратительно. Оно сводило его с ума, вызывая яростный протест, заставляло его разрываться от внутренней ненависти и всепоглощающей любви. Заставляло глушить зарождающийся внутри крик и до хруста стискивать зубы при виде того, как порча новых раздоров расползается по его клану. Это было неправильно, чудовищно несправедливо, что лучшие и сильнейшие подвергались  разложению больше других. Но их высокомерие, их пороки, их гибель есть цена величия, и то, какой непомерно высокой она была, заставляло Шисуи трястись в гневе. Он хотел исцелить этот клан, проклиная заветы, созданные веками ранее. Но с ужасом, с отвращением понимал, что в одиночку ему не под силу сражаться с этим течением.
— Я ценю нашу дружбу, Итачи. Действительно ценю, — голос его окреп так, словно весь хмель вышел из него во время этого монолога.
Что, впрочем, верно было лишь отчасти: рассказывая о мыслях, давно поселившихся в его голове, а потому достаточно чётко оформившихся, Шисуи упускал то, какое значение они имеют на самом деле. Всё вдруг стало несущественным, ненастоящим, нереальным, и даже смерть, к которой он вдруг оказался идеально подготовлен, не казалось ему ничем иным, кроме как очередной ступенькой на пути к чему-то иному, далёкому. Он ведь верно всё говорит. И в том, что Шисуи уже одной ногой был над пропастью, не меняло в их жизни ровным счётом ничего, так ведь? Но почему тогда Итачи вдруг побелел, словно изрисованный мелом, и почему вместо прежней невозмутимости в его глазах виднелись горечь и… Ужас?
— Пожалуй, это — та единственная нить, которая связывает нас не обязательствами перед кланом, не чувством долга, а чем-то… Простым. Человеческим. И я благодарен тебе за это. За возможность почувствовать себя не просто шестерёнкой огромного механизма клана, которая крутится вместе с остальными, потому что у неё нет возможности крутиться в другую сторону, а стать единым с чем-то… Живым.
Выпрямившись на ногах и встав спиной к пропасти на самый край, Шисуи весело усмехнулся. Ни страха, ни сожалений, ни волнений — лишь абсолютная убеждённость в том, что он делает всё правильно.
— Останься с Саске. Что бы ни случилось в клане, он всегда будет с тобой, а потому ты тоже должен беречь его изо всех сил. У меня же нет ничего кроме долга. И я надеюсь, что мою скорую отставку мне простят.
Рассмеявшись своей шутке, Шисуи завалился назад. И впервые почувствовал небывалое успокоение.

Это было похоже на разряд молнии. Жёсткий, прицельный, попавший точно в темя, словно Шисуи стоял один посреди чистого поля в грозу. Это была вспышка, подобная взрыву, прогремевшему перед самым его лицом, неестественно яркий свет от которой разлился по его сознанию, разогнав тени. Это был арбалетный болт, на скорости вошедший точно в лоб и пронзивший череп насквозь.
Это был Итачи.
Все сказанные им до этого момента слова были несущественны. Не потому, что Шисуи не придавал им значения — сказать так, значило разом перечеркнуть всю их дружбу, в которой они давно уже стали равными друг другу, — но потому, что тот ещё несколько часов назад утратил способность рассуждать и мыслить здраво. Слышал ли он что-то за алкогольным туманом, затопившим его мозг? Едва ли. А если и слышал, то только далёкие отголоски, лишь косвенно затрагивающие самые основы его разума. Те самые, в которых жили заученные с детства элементарные истины, понимание простых и однозначных слов. «Нет никого, кроме тебя» — звучит, вроде бы, просто. Но поцелуй — ещё проще.
Его тяжело было трактовать двусмысленно, а для Шисуи, в один момент обретшего прямое, как клинок, понимание происходящего, поиск тайного значения и вовсе представлялся чем-то бестолковым. Ему всё было понятно и так, и это осознание, осенившее его и разнесшееся по разуму сметающей волной, привнесло вдруг такую ясность, на которую человек в пьяном угаре совершенно не мог рассчитывать.
Эта ясность… Напугала его. Где-то глубоко внутри, там, где жило самое дорогое, самое тёплое, самое сокровенное — обрадовала, сделав кровь ещё горячее, позволив ей разливаться внутри сладкой патокой. Но чуть ближе к поверхности, там, где хозяйствовал разум (вернее, его остатки), зародился беспричинный страх. Жалящим ядом он разлился по венам, отравив реку упоения, едким токсином заполнил чистую кровь, принявшись разрушать само нутро Шисуи. Он испугался не слов Итачи, значение которых в полной мере дошло до него только сейчас, и даже не его поступка, такого неправильного в своей непривычности, сколько собственной реакции. Он был этому рад — и это тоже было неправильно.
Страх порождает злобу. Предшествуя агрессии, он, под властью первобытного инстинкта, заставляет человека желать только одного — всеми силами избавить от источника этого страха, обезопасить себя, вернуть покой и ощущение защищённости. А как иначе можно спастись от этого, кроме как в борьбе? Беспрестанные сражения — вот то, чем живёт и дышит не только любой шиноби, но и каждый человек из существующих на этой земле. Едва ли кто-то из них знал иной способ защиты, а если кому-то и хватало на это мудрости, то уж точно не Шисуи, совершенно утратившему над собой контроль.
В своём первом коротком порыве он подался было вперёд, раскрыв рот, но тут же отшатнулся назад с нескрываемым ужасом и шоком в глазах.
— Какого… Чёрта?! — коснувшись ладонью своих губ, словно проверяя, всё ли с ними в порядке после произошедшего, выкрикнул Шисуи, чувствуя, как его колотит изнутри. — С башкой совсем не дружишь, придурок?!
Взглядом, наполненным ядрёным коктейлем из злости, недоумения и ошеломления, Учиха смотрел в упор на своего друга, не зная, что ему делать. Быть может, он зря так перепугался? Быть может полоумный Итачи, который с роду был себе на уме, решил таким образом привести Шисуи в чувства? Или нет? Или…
Всё едино. Если это шутка — лучший друг сполна получит за неё. А если нет — им обоим станет хуже вдвойне.
Шисуи ударил. Идеально отработанным ударом с правой вмазал точно в челюсть — недостаточно для того, чтобы выбить зубы, но в самый раз для того, чтобы Итачи ощутил чужой кулак на своей скуле. А ещё через секунду — ударил ещё раз, уже с левой стороны, повалив Итачи на землю.
Тот не сопротивлялся. Не пытался подняться, встать, хотя бы поднять голову: он просто лежал, не двигаясь и терпеливо ожидая, что дальше предпримет Шисуи. Но старший Учиха не отличался сдержанностью сейчас, когда внутри плескалось больше трёх бутылок крепкого алкоголя, и набросился на друга снова, прижав его собой к земле и принявшись самозабвенно избивать его.
Видя перед собой только непроницаемое лицо Итачи, переваливающееся от его ударов то на один бок, то на второй, Шисуи чувствовал, что с каждым разом закипает всё сильнее.
Это всё, от самого начала и до конца, было неправильно, так не должно было быть! Он не должен был выплёскивать на Итачи свои личные проблемы, к которым тот был совершенно непричастен, не должен был топить его с головой в собственных чаяниях, когда тому хватало собственных. Он не должен был селить в его душе страх: видят боги, Шисуи никогда не хотел заставлять Итачи бояться за него! Он не должен был кричать на него, отталкивать, злиться, бить. Проклятье, как он вообще посмел поднять руку на того, в ком до сих пор видел главный и единственный стимул двигаться дальше?! Как он мог причинить боль тому, кто в самую пропасть бросился за ним, удержав от сокрушительного падения?! Как он мог ненавидеть — Шисуи рычал от гнева, занося кулак снова, — ненавидеть того, кем дорожил больше собственной, будь она трижды проклята, жизни?!
У него не было ответа ни на один из этих вопросов и, ненавидя самого себя за это бессилие, Шисуи бил снова и снова, будто старая добрая взбучка могла как-то проветрить его мозги. Но раньше они дрались на равных, оба нанося удары, а сейчас он просто избивал Итачи, сносившего удар за ударом, избивал так, словно это из его друга, а не из самого Шисуи, нужно было выбить всю дурь. Разве это — то, что он хотел? Пыльный, грязный, опухший, со ссадинами, синяками и разбитой в хлам губой Итачи — разве это он хотел видеть перед собой?
Шисуи вскинул стиснутую в кулак руку для нового удара. Разве это — то, чего ты хотел?

All I ever wanted
All I ever needed
Is here
In my arms

Кулак с треском врезался в землю у самого уха Итачи, но уже через секунду обе ладони Шисуи скользнули ему под затылок, обхватив его голову и притянув к себе. Не видя ничего вокруг себя, Шисуи грубо, резко, судорожно, как одержимый, приподнял лицо Итачи и захватил его губы в поцелуе, таком же судорожном и рваном, как и каждое его движение. Захватил жадно, так, будто делает это в последний раз, будто это — их последняя встреча перед неминуемым падением в бездну.
Кровь из разбитой губы хлынула Шисуи в рот, сковала горло металлическим осадком, но тот лишь крепче прижимал к себе Итачи, наклонившись к нему. Небрежно, неряшливо скользил он в поцелуе, не в силах зацепиться хотя за что-то, но всё равно продолжал настойчиво и ненасытно.
— Будь ты проклят, — засмеялся Шисуи, чувствуя, как сковывает кожу на его лице размазанная кровь Итачи. — Будь. Ты. Проклят.
Искренне, беззаботно рассмеялся — и прижался к нему губами вновь, совершенно бесстыдно заткнув его.

Words are very
Unnecessary
They can only do harm