Эгоистка и собственница. Жадная и не терпящая конкуренции, подобно львице, свирепо огрызающейся на любого, кто посягнёт на её прайд, она не желала делить его ни с кем. Она не желала отпускать его от себя. Никому. Никогда.
Старуха смерть решилась посягнуть на это право, но Сенджу Цунаде никому не позволит украсть у неё то, что она оберегала годами. Като Дан — её драгоценность, её сокровище, её дыхание, застрявшее в груди. Её стимул к жизни, её маяк, прорезающий своим светом густой мрак, её завораживающая дрожь, её бьющееся сердце, гоняющее по жилам кровь. Он — то, что наполняет её тело жизнью, то, что горит в её глазах и остаётся жаром на ладонях. Като Дан — её касание на губах, её ласка и нежность, её закатившееся за горизонт солнце. Она не позволит забрать его с небосклона. Никому. Никогда.
С той секунды, как имя его потонуло в хрипоте сорванного от истошного крика голоса, Цунаде жила одной единственной мыслью — вернуть его. В приступе упрямства и непримиримой вражды со всем миром — бросить вызов и забрать своё. Скованная ледяным оцепенением, Цунаде, не чувствующая своих дрожащих пальцев, негнущихся от засохшей на них крови, не просто отказалась верить уловке смерти — она поклялась себе, что любой ценой одолеет её. В обречённой борьбе за Дана она не проиграет. Никому. Никогда.
Она была от крови Сенджу, а её клану всегда подвластно было невозможное. Её именитый дед стал тем, кто своей волей перекроил целый мир, а его брату под силу было подчинить себе смерть, сделав её своим орудием. Цунаде стала отныне их единственной кровной наследницей — так кому, как ни ей, унаследовать от великих предков не только их мудрость, но и уникальное право властвовать над смертельным роком?  Никто не в праве был отнять у неё эту привилегию, и не было ни у кого хотя бы половины того рвения, того отчаянного и фанатичного стремления к мощи, сокрытой в технике Тобирамы, сколько было у Цунаде.
Она выведала секрет этого киндзюцу, и даже строгий запрет давно почившего Тобирамы не остановил её. В конце концов, Второй был уже мёртв — в его ли силах остановить её теперь? В его ли силах было стать препятствием для той, что собиралась выступить против сил несоизмеримо бо́льших, чем она сама? В его ли власти остановить отчаяние, пожаром разгоревшееся в мозгу и спалившем дотла все преграды?
Пускай Тобирама не понял бы её, пускай не разделил бы её желаний, пусть осудил бы за то, что она растрачивает потенциал созданной им техники на свои личные нужды, а вовсе не ради помощи селению. Ни чужие косые взгляды, ни всеобщее порицание в случае разоблачения, ни смерть, ни тюрьма не пугали Цунаде так, как мысль о том, что она никогда больше не сможет увидеть Дана. Чего стоили сотни гневных фраз и миллионы камней, непременно брошенных в неё, чего стоило чужое презрение по сравнению со счастьем — ни с чем несравнимым счастьем — чувствовать его руку на своей щеке? Чего стоил весь этот мир, если на кону — его любовь?
Эта мысль не давала ей покоя. Она лишала её сна, лишала аппетита, превратилась в помешательство, в навязчивую идею, подобную кунаю, который вонзили в мозг и неустанно прокручивали, проникая всё глубже. В её личном деле было записано, что по причине сильнейшей психологической травмы она была отозвана с линии фронта обратно в деревню на восстановление, но всё то время, что было отведено для её духовного успокоения, она проводила в трудах. Окружающие думали, что так Цунаде пыталась заглушить свою боль: погрузившись полностью в работу и совершенно не замечая ничего из того, что происходило вокруг. Но эти наивные заблуждения тут же развеялись бы, осмелься кто-нибудь заглянуть ей прямо в глаза: широко распахнутые, не позволяющие себе сомкнуться ни на секунду, глаза одержимого.
Не зная усталости, она погружалась в тонкости техники, изучаемой ею, и с каждой секундой всё больше поражалась гению своего предка. Воскрешение, созданное им, можно было без сомнений назвать совершенством, если бы не те ужасающие меры, на которые необходимо было пойти, чтобы использовать его. Цунаде же они, впрочем, не пугали.
Её руки тонули в грязи, а те эксперименты, которые она проводила как пробу пера, вызывая с того света шиноби, чей генетический материал ей удалось достать во время работы в госпитале, привели бы в шок любого из тех, кто прежде знал её. Она же считала, что поступками своими из двух зол выбирает меньшее: лучше ведь было испробовать технику на тех, кто уже одной ногой был в могиле, чем в решающий момент сгубить зазря того, чью жизнь ещё можно было бы спасти.
Достать генетический материал Дана было тяжелее всего: кроме памяти о нём у Цунаде не осталось ничего, что могло бы стать материалом для призыва. Ей пришлось пойти на святотатство, нарушить священный завет не тревожить покой мёртвых. И в тот час, когда под сенью безлунной ночи она в исступлении раскапывала могилу человека, являвшегося для неё святыней, у Цунаде случалось неожиданное просветление. Она говорила себе: «Остановись!», она кричала себе: «Что ты делаешь?!». Но, видя перед собой вместо чёрной рыхлой земли, застревающей у неё под ногтями, лицо Дана, улыбающегося ей в свете полуденного солнца, она копала ещё усерднее. Он простит её, как только узнает, ради чего  она пошла на это. Он простит.
Цунаде становилась подлинным чудовищем, и стыд временами захватывал её с головой, заставляя сидеть на холодном полу и задыхаться от омерзения и рыданий. Но даже эти приступы не могли поколебать её решимости, не могли заставить её отступиться. Какова ни была бы цена, она всегда помнила о том, ради чего принесла эту жертву. Она всегда была уверена в том, что жизнь Дана стоила того.
Когда все приготовления были завершены, Цунаде выторговала себе право отправиться на одиночную миссию, после череды которых она могла бы полноценно вернуться в строй — так, по крайней мере, видел эту ситуацию Третий. Но он даже помыслить не мог о том, что его ученица во время этой миссии захватит одного из шиноби Суны и дарует ему уникальное право стать сосудом для воскрешения человека, которым она дорожила больше собственной чести.
— Что ты делаешь? Отпусти… Отпусти меня! — кричала пойманная в ловушку жертва, беспорядочно дрыгаясь в попытках подняться. Бесполезно. Цунаде уже лишила его контроля над собственным телом, перевернув ему с ног на голову всю нервную систему.
— Отпусти, коноховское отродье!
Каждое слово его было пропитано гневом, но ещё сильнее в них чувствовалось отчаяние. И Цунаде, ощущая его вкус на своём языке, снова замерла в нерешительности. Это — финальный шаг, её точка невозврата. Перешагнув эту черту, она не сможет оправдать того, что принесла в жертву ещё живого шиноби, жизни которого ничто не угрожало. Это — не умирающий пленный в госпитале. Это — человек, чьё будущее она решилась принести в жертву ради собственного прошлого.
У неё ещё была возможность остановиться. Она могла вернуться в Коноху и попробовать, рискнув всем, использовать призыв там. Но персонал в госпитале уже заметил частое исчезновение тел, и, стоит Цунаде лишний раз оступиться, — она потеряет всё. Она потеряет Дана.
— Пусти меня, — всхлипнул шиноби, когда чёрный узор печати покрыл землю вокруг него, сходясь к свитку, окроплённому кровью Дана. Отпусти, пока не стало слишком поздно. Отпусти, пока ещё можешь свернуть назад. Отпусти — или иди до конца.

Как далеко ты готова зайти, чтобы спасти того, кого любишь?

До смерти. До самой смерти — и ещё дальше.
— Призыв! — провозгласила Цунаде, вынося приговор им обоим, и со звонким хлопком соединила ладони в печать змеи. — Эдо Тенсей!

Жертва кричала. Истошно, порывисто, беспощадно надрывала глотку, будто полные ужаса вопли могли как-то прекратить её агонию. Но Нечестивое Воскрешение уже пришло за своей кровавой данью, покрыв оболочкой из праха половину тела шиноби, и, прервись оно сейчас, эффект будет только хуже. Не было больше слышно ни угроз, ни молитв, ни жалобных стонов, ни плача: животное безумство, сопровождающее мучительную смерть, было единственным чувством, на которое теперь стал способен несчастный, и, неподвижно замерев на своём месте, Цунаде наблюдала за этим зрелищем немигающим взглядом широко распахнутых глаз. Закрыть глаза, отвернуться, остановиться сейчас — значит, струсить, проиграть, отказаться от того, к чему она так долго и упорно шла. Дрогнуть, проявить слабость сейчас — значит, признать, что её желание недостаточно сильно для того, чтобы пойти за ним до конца.
Сидя на одном колене перед раскрытым свитком, Цунаде тем сильнее вжимала ладони друг в друга, чем громче был слышен нечеловеческий исступлённый вопль. Она будто боялась, что, ослабь она хватку хоть немного, всё тотчас рассыпется в её руках, как витражной крошкой разбитого стекла сыпалась вся её жизнь, и оттого всё плотнее сдавливала печать змеи, чувствуя, как пальцы болезненно вжимаются друг в друга.

I've been looking for a way
To bring you back to life
And if I could find a way
Then I would bring you back tonight

Понимая, что сцепленные в мёртвой хватке руки — это то единственное, что помогает ей сдерживать пробравшую всё тело дрожь, Цунаде охнула, когда тело, собранное у неё на глазах по кусочкам, вдруг ожило. Когда глаза, некогда закрытые её окровавленными пальцами, вновь распахнулись. Не в силах пошевелиться, она застыла.
Он был всё тот же. Такой чёрный свободный костюм, такой же светло зелёный жилет — это он был весь залит кровью, когда Цунаде отчаянно пыталась реанимировать возлюбленного, вдавливая, проталкивая сквозь остывающую плоть ту искру жизни, которая ещё жила в ней самой. Такие же длинные волосы: совершенно невероятные волосы цвета нежного, как летнее небо, а касания гладкого, как атлас, — и чёлка, залезающая на лоб и наполовину закрывающая серебряную полоску с протектором Листа. И глаза. Глаза цвета моря, что плещет на границах Страны Огня, глаза морской глубины и нежности приливной волны, ласкающей кожу. Глаза, склеру которых своими чернилами заполнила смерть, из рук которой ей удалось его вырвать.
Ей удалось.
Цунаде в диком порыве сорвалась с места и бросилась к Дану, недоумённо озирающемуся вокруг, накинулась на него, как измученный пустыней странник бросается к оазису, и ухватила в крепкие, цепкие объятия. Вжалась в него целиком, пальцами стискивая жилет у него на спине, притёрлась щекой к груди и замерла так, что, начнись сейчас конец света, примись земля расходиться на части у неё под ногами, она ни за что не сдвинется и не выпустит его. Она стискивала его с нечеловеческой силой, силясь выжать из него хотя бы отголосок тех ощущений, что приходили к ней прежде от одного только прикосновения к нему, но вместо его обволакивающего тепла, вместо его мягкости, за которой крылась немалая сила, бугорками скользящая у неё под пальцами, вместо плоти, наполнявшей его, она чувствовала лишь… Камень. Камень и пустоту.
Словно обнимая статую, полую внутри, Цунаде могла ощутить каждый изгиб его тела, могла провести по нему пальцем, вспоминая, как делала это раньше, могла подивиться тому, как точно мастер воссоздал уникальный, не имеющий себе подобных образ. Могла ощутить оболочку и не найти ничего внутри.
Но ей не нужны были ни плоть, ни кровь — внутри этой статуи, разошедшейся сетью трещин, были его воля, его мысли. Внутри был он, настоящий Дан — человек, в котором она любила всё до самых кончиков волос, но всего сильнее — душу.
Ей под силу будет справиться с этим. Она знала это так же верно, как и то, что не позволит более никому их разлучить. Теперь, когда, спустя сотни бессонных ночей и сотни мучительных, как тюремная пытка, дней, спустя миллион пролитых слёз и бесконечность утонувших в тишине нежнейших слов, обращённых в пустоту, Цунаде не отпустит его, пусть даже смерть решит уволочь её первую. Пускай он был воскрешённым, пускай от того, прежнего Дана, в нём остался только тлеющий изнутри огонёк, она раздует из него пламя, своими языками скребущее небо. Она вернёт ему улыбку, вернёт ему с лихвой тепло, которое он отдал ей без остатка, вернёт ему всё, что он потерял.

Она сделает его живым.
. . .
I'd make you look,
I'd make you lie,
I'd take the coldness from your eyes

— Ты там, где и должен быть, — в оцепенении произнесла Цунаде, не шелохнувшись и не выпустив Дана даже на короткое мгновение. — Ты снова рядом со мной. Со мной. Со мной, — зашептала она, закрывая глаза и сдерживая сочащиеся слёзы. — Я так скучала по тебе. Я так… Я так…
«Люблю тебя», — хотела сказать Цунаде, но и без того тихий и сбивчивый голос её оборвался, когда она едва слышно заплакала, размазывая солёные слёзы по его жилету, откуда они стекали на землю ровными каплями.
Как по ледяной, монолитной и мёртвой каменной плите.

Что ты наделала?
Что. Ты. Наделала.
Как объяснить ему? Как уместить в короткий рассказ всё то, на что пошла она и готова была ещё пойти, чтобы вот так стоять и прижимать к себе тот сыпящийся в крошку безжизненный камень, вмещающий в себя его душу? Какими словами описать всё то, что чувствовала она, когда, касаясь грязными от сырой земли пальцами, оставляла чёрные следы на его мёртвом лице, когда, достав из ножен кунай, резала его плоть и смотрела, смотрела неотрывно на закрытые веки, словно боясь, что Дан вдруг откроет их и застанет её за этим постыдным делом? А ещё — когда, в свете ярких ламп, вновь и вновь смыкала руки в печать змеи, пристально следя за тем, как прах запечатывает едва живое тело, проталкивая внутрь чью-то чужую душу, уже отошедшую в мир иной. Следя за процессом не мигая, не двигаясь, не дыша, а пристально подмечая каждое движение и улавливая малейший изъян в технике, которую она пыталась воспроизвести по частично отложившимся в её памяти воспоминаниям о записях Второго Хокаге.
Что ты наделала?
— Вернула тебя, — «к жизни» хотела она сказать, но осеклась, в очередной раз вспомнив, что это — не жизнь, а лишь жалкая её имитация.
Такая, должно быть, омерзительная Дану, но так необходимая ей самой. Позорная, грязная, постыдная имитация, воплощающая собой её отчаяние. Она любым готова была его принять. Любым — только бы был рядом с ней.
— Вернула с помощью Эдо Тенсей, — призналась она, лишь на мгновение разомкнув свои объятия, чтобы стереть с лица слёзы, а после вновь крепко вцепившись в Дана.
Вцепившись так, словно, не замкни она снова это кольцо из своих рук, он рассеется наваждением, улетит от неё обратно, туда, где ей ни за что его не достать ни одним из существующих человеческих способов.
Да, вот, что она наделала. Пожертвовала человечностью — всей, что осталась в ней после войны, — чтобы шагами размеренными, терпеливыми, кропотливыми, прийти к той заветной цели, что светила перед её лицом полярной звездой, заставляя Цунаде ступать вперёд даже по локоть в грязи. По горло — в крови.
— Чтобы довести до ума эту технику, я пожертвовала многими из тех, кто лежал в госпитале Конохи. Военнопленные, которым и жить-то оставалось всего пару часов, — голосом, то и дело становящимся непривычно тонким и звонким из-за сдерживаемых слёз, исповедовалась Цунаде. — Я не хотела этого делать, хоть и знала, что ни один из них всё равно не жилец. Не хотела, но это нужно было, чтобы в решающий момент техника сработала, как нужно. Я много чем пожертвовала, Дан, — чувствуя, как по щекам понёсся новый слёзный ручей, Сенджу шумно шмыгнула носом.
Она пожертвовала многим, если не всем. И, сотню раз убеждая себя в том, что жертвы эти оправданы, всё равно не могла отделаться от навязчивого голоса совести, которая проклинала её с самых затворок сознания. Проклинала и разжигала в темноте костёр ненависти и самобичевания, затушив который, Цунаде и сама не заметила, как тот принялся коптить её изнутри своим дымом. Настойчиво, неустанно, не покидая ни на секунду и ни на миг не позволяя ей обрести покой. Ни на миг не даруя ей прощения.
Что ты наделала?
Прокляла сама себя. Попыталась обмануть собственную природу и сплела эту ложь так грубо и неумело, что, поверив  в неё лишь отчасти, без конца мучилась противоречиями, раздирающими её голову, подобно стае шакалов. Прочь из моей головы! — кричала она, падая коленями на кафель и сминая свиток с очередной печатью. Кричала, обращаясь непонятно к кому: то ли к самой себе, то ли к Дану.
Прочь из моей головы!
Хотя, нет. Пусть остаётся. Пусть будет хотя бы там, хотя бы в её памяти, мучая, до пылкой агонии мучая её в тишине воспоминаниями. Пусть будет жив в голове его голос, который звенел у Цунаде в ушах даже во сне: не будь он с ней постоянно, как навязчивое видение, она, быть может, и не узнала бы его сейчас. Пусть будет жив хотя бы там: не видь она его, смеющимся, всякий раз, когда закрывала глаза, никогда бы в жизни не смогла Цунаде зайти так далеко. Не знай она, что всё это время он был рядом с ней.
Ведь был же?
Ведь был и видел.
И... Простит же?
— Но я готова принести эту жертву снова. Пускай мой путь хоть в сотню раз будет длиннее, а цена — в миллион дороже, я сделаю это снова без сомнений, — едва не закричала Цунаде, встряхнув головой. — Я сделаю это снова, чтобы вернуть тебя!
Что ты наделала, Цунаде?
Стала той, какую Дан, должно быть, сможет только ненавидеть. Презирать, болезненно морщась и отталкивая от себя. Словно мало ей было ада, через который она уже прошла — ей нужно было перенести то жесточайшее проклятье, что скрыто могло быть в одном его брезгливом взгляде.
— Скажи, что ты простишь меня, — взмолилась она. И вдруг, вновь зажмурившись, затрясла его, закричав, — скажи, что ты простишь меня, потому что я никогда не прощу себя! Я от всего готова была отказаться — я отказалась, Дан! — лишь ради того, чтобы добиться этой встречи. Скажи, что ты прощаешь меня!
Так что она наделала? Лишь стала той, в ком пламя жизни никогда не горело так ярко, держась всего на двух чувствах: любви — к нему и ненависти — к себе.
Слишком одержимая, чтобы чего-то бояться.
Слишком безумная, чтобы с этим смириться.
Слишком любящая, чтобы хоть что-то стало ей преградой.

Цунаде вся — штормовое море: раздираемая бурей, сотрясаемая собственными чувствами, клокочущими изнутри, поражённая громами и бьющаяся о скалы так, что те трескаются с грохотом. Она вся — единый крик, одна мольба до того громкая, что даже глухой нутром бы ощутил её слова. Она — дикий шквал, сотрясающий всё вокруг. Разве можно было остановить её, сжав плечо покрепче? Разве можно было в клетке своих рук удержать то, что билось изнутри, что дрожало и терзалось? 
Можно. Мог. Он один в целом мире мог, и ничьё больше касание, даже такое искусственное, не смогло бы в один момент потушить тот пожар, что с новой силой принялся снедать Цунаде. В нём одном была та сила, сверхъестественная сила, что обладала безграничной властью над её сердцем, что укрощать способна была шторм и подчинять себе её свирепый норов. Её голос разума. Её голос совести. Её успокоение.
Обхватив спину Дана руками, Цунаде сжала ладони сзади на его плечах и снова вцепилась в него. На секунду ей даже показалось, что он и впрямь становится теплее: что пальцами она могла нащупать это тепло на его жилете, что оно снова наполняет его, как наполняется водой пустой сосуд. Но это не было тем огнём жизни, который она так ждала, и Цунаде разумом прекрасно это понимала. Все те иллюзии, которыми она охотно себя тешила — всё это было не более чем следами от её собственных жарких, исступлённых, жадных прикосновений, вдавливающих в Дана её собственное тепло. Но если он был холоден, она желала думать, что холодно ей, что это её пронизывает лютый северный ветер; и если он был неподвижен, словно мертвец, она хотела думать, что это просто сон.
— Без тебя всё потеряло смысл, — не видя ничего перед собой, проговорила Цунаде, словно это могло как-то её оправдать.
Одна из рук её скользнула по спине Дана, нащупав светлые синие волосы, но здесь, как и везде, вместо желаемой нежности она нашла лишь мертвенную сухость, ломкость, чёрствость. «Разве тебе недостаточно того, что он рядом с тобой?» — прозвучал в голове ядовитый упрёк, прожигающий, словно клеймо. «Нет, недостаточно», — ответила бы она, если б не знала лучше прочих, что выбора иного у неё не было. Обманчивая, искушающая, дразнящая подделка, лучше которой ей всё равно никогда больше не обрести — вот, что стискивала она в своих руках, зажав копну волос в кулаке в немом стоне бессилия. Она не могла сделать ничего для него. Ни тогда, ни сейчас.
И оберегала ныне лишь свечу, чьему свету никогда не затмить собою закатившееся солнце.
— Твоя племянница. Шизуне, — заговорила вновь Сенджу, чувствуя, что не может она рядом с ним стоять в молчании: слишком долго она жаждала услышать от него хоть слово. — Я позаботилась о ней. С ней… С ней всё в порядке. Она не одна. И не будет одна, даже если меня больше не будет в деревне.
И это было тем единственным, что могло ещё хоть на секунду удержать её на родине, где Дану, выдернутому с того света, не было отныне места. Единственной нитью, неизменно связанной с ним, но способной ещё остановить её. Цунаде оборвала — нет, отрезала её, аккуратно и бережно, чтобы ничем не ранить более ребёнка, пережившего смерти всех ему когда-то близких людей. Доверила Шизуне на попечение дальних родственников их семьи, некогда нянчивших в свободное время ещё их с Наваки — и больше не появлялась перед ней. Как самая порочная эгоистка не сказала ей ни слова о том, что собирается вновь встретиться с её дядей. Что собирается уйти с ним и больше никогда не перешагивать порог деревни, в которой без него ей было чуждо всё.
— Я не вернусь туда больше, Дан. Уйду с тобой. Куда угодно — хоть в край вечных льдов, хоть в самую дикую глушь, — отстранившись от него и выпустив из своих объятий, Цунаде обхватила ладонями его лицо и притянула ближе к себе, заглядывая прямо в глаза.
Они пугали её. Такие, казалось бы, привычно зелёные, но потерявшие свою прежнюю глубину, смотрящие на неё откуда-то не из этого мира. Несмотря на все её старания — по-прежнему несоизмеримо далёкие от неё глаза.
Она не сдастся. Зайдя так далеко — со всем смирится и ко всему привыкнет, научится любить его любым, как любила даже тот холодный мрамор, в который превратилась его мёртвая кожа. И сейчас, словно стремясь доказать это самой себе, Цунаде притягивала Дана к себе за воротник, полная непоколебимой решимости.
— И не оставлю тебя больше. Быть с тобой рядом вдали от мира шиноби — вот всё, о чём я прошу. Всё, о чём я мечтаю. Всё, чего я… — сантиметр оставался до его губ, прежде чем Цунаде замерла. «Это не он», — закопошилось что-то изнутри, но жаркое дыхание уже вырвалось из её груди вместе с одним единственным словом-клятвой,  —...хочу.

А Дан всё говорил и говорил чём-то. О жителях, о том, кому и как она была нужна. Да только вот в чём шутка: не осталось больше в той деревне ни одного человека, имя которого Дан мог бы ей назвать. Имя которого, слетев с его языка, смогло бы стать весомым доводом, причиной достаточно значимой для того, чтобы она променяла его на человека, которого любила искренне и так горячо, как способно было только любить женское сердце. Он не смог назвать бы никого — потому что никого больше не было.
К чёрту. Пусть все они катятся к чёрту, пусть вместе с её долгом медика, долгом шиноби и ещё бесчисленным множеством её «долгов» летят в самую  проклятую бездну — она больше не хотела им служить. Она больше не хотела никого защищать, ей больше некого было защищать. Держать на своих плечах чужую мечту, быть тем мостом из прочного чугуна, что выдержит и сдюжит все невзгоды, все напасти, способные обрушиться на тех, кого она желала привести к исполнению мечты. У неё больше не было мечты, как не было и тех людей, чьё счастье было для неё самым желанным подарком, её самой значимой и самой светлой целью.
В минуты самого глубоко отчаяния она испытывала страшный стыд. Будто совесть, прокравшись лучом света сквозь закрытые ставни, пекла ей макушку и настойчиво, раздражающе настойчиво напоминала о догмах, которые в голову Цунаде вбивали годами. Она должна была защищать эту деревню. Несмотря ни на что — должна была и хотела, как хотели того Дан и Наваки, как умирали с этой клятвой на устах, завещая её ей. Тогда Цунаде, падая на кафель и прижимаясь спиной к стене, чувствовала себя предательницей, отвергшей всё, что завещали ей, отвергшей всё наследие, что ей оставили когда-то дорогие ей люди. Отвергшей всё, чем была она — ради чего? Ради… Любви?
Ради любви. Ради любви, которая сейчас пробрала её насквозь до кости, ради любви, сковавшей её разум и остановившей сердце. Ради любви, которой в унисон откликалась что-то искреннее, тёплое, живущее так глубоко внутри, что ни одно на свете чувство неспособно больше было это разбудить. Ради возможности почувствовать его ещё хоть раз.
Как ей казалось, это стоило того. Как ей казалось — всего на свете стоил даже шанс на то, чтобы стоять вот так с ним рядом, как раньше, жадно вдыхая воздух и воображая, словно она чувствует его запах. Дурманящий, кружащий голову ей запах, живущий только в её памяти, но получивший сейчас телесное воплощение. Обманывая саму себя и думая, что чувствует его, Цунаде здесь и сейчас готова была раз и навсегда отречься от всего, что прежде в гулкой тишине подвалов сжимало её сердце омерзением к самой себе.
Стоило Дану податься вперёд, развеивая те сомнения, что на секунду заставили её затормозить, и Цунаде с жадностью коснулась его губ, впившись в них так, словно желала выпить из него все соки. Вцепилась в него крепко поцелуем, обведя своей мягкой, тёплой кожей его, каменную, и готова была уже поверить, заставить себя  поверить в то, что это он настоящий, как Дан тут же отшатнулся. Подавшись чуть вперёд и застыв на месте, Сенджу подняла на него испуганный взгляд и, шевельнув языком во рту, почувствовала лишь горький привкус пепла. Пепла и ещё чего-то сухого, похожего на застывшую глину, чего-то, чего она явно чувствовать не должна была. А ещё — холодное, оставшееся слепком на её губах касание, какое бывает, когда коснёшься по неосторожности чего-то твёрдого и холодного.
Сердце сдавило всмятку, и гримаса боли, отразившаяся на её лице, выдала Цунаде с головой. Она тоже не верила. Не могла заставить себя поверить в то, что это тот настоящий Дан, чьего присутствия она ждала и чьё имя шептала в горячке, лёжа в грязи на фронтах войны. Не могла, не хотела мириться с тем, что горсть остывшего рассыпанного праха — то последнее, что ей осталось от него. Не могла отпустить — и с разрывающей её на части болью понимала, что удерживать была отныне тоже не в силах. 
Как будто чья-то невидимая рука ухватила её за глотку, сжав цепкими пальцами — так сильно свело Цунаде горло, не давая выдавить ни слова. Безумный, полный горечи взгляд загнанного зверя — вот всё, чем могла ответить она сейчас на тот ужас, что ясно виден был во взгляде Дана. «Что я ещё могла здесь сделать?» — с отчаянием беззвучно спрашивала она. — «Что я ещё  могла?»
Согнувшись, Цунаде опёрлась руками на свои колени и зажмурилась на секунду, силясь подобрать нужные слова. Она могла бы назвать дату с точностью до дня, до минуты, до секунды. Но прохрипела только:
— Год, — затем, не поднимая головы, откашлялась и повторила снова, — год назад ты погиб из-за ранения, которое я не смогла вылечить. Целый год я провела в этом аду, в каждом зеркале видя твоё отражение, — неторопливо выпрямляясь, Цунаде вдруг заговорила со злостью, с каждым новым словом повышая интонацию. Злясь не на Дана и — впервые! — не только на себя, но и на проклятую судьбу, проклятую смерть, с которой она поклялась бороться. — В каждом слове мне слышался твой голос, а тишина едва не начала сводить меня с ума. Но потом, стоило мне удалиться ото всех, закрывшись в палатах госпиталя, как ты поселился в моей голове и не отпускал больше ни на секунду. Ты был тем, чья кровь застыла на моих пальцах! Вот, посмотри, Дан, — выхватив из чехла кунай, Цунаде молниеносным росчерком резанула себя по ладони поперёк пальцев, с которых немедленно потекла кровь. Не замечая того, что она давно уже сорвалась на крик, Сенджу вытянула израненную руку вперёд, показывая её Дану. — Посмотри, чья это кровь? Моя? А может быть, твоя? А может быть она до сих пор так и стекает по моим рукам, и я сижу в том проклятом лесу и кричу, как бешеная, и рву на себе волосы, потому что не смогла помочь тебе?! Может, я сошла с ума и не было этого чёртового безумного года, и ты всё это время был рядом со мной? Может, это был сон? Скажи мне, что это был сон!
Бросившись к Дану, куноичи снова схватила его за жилет той рукой, в которой был сжат кунай, и чуть не попала им по своему жениху — даром что ему, мёртвому, было бы всё равно.
— Да, это был мой план! Да, я хочу скрыться с тобой и забыть обо всём, что со мной было, обо всём, что я сделала и что могла бы ещё сделать, если бы у меня ничего не вышло! Я хочу уйти с тобой и забыть тот ад, через который я прошла за целый год, пытаясь вернуть тебя! — обессилев в своём гневе, Цунаде закрыла лицо ладонью, силясь сдержать новый поток слёз. Закрыла, забыв, что та давно уже вся в крови. — Я хочу, чтобы ничего этого не было. Скажи, разве я... Многого прошу?

Боль в руке наконец начала становиться осязаемой, и Цунаде, силясь как-то уменьшить её, отняла ладонь от своего лица, осторожно согнув скрюченные пальцы. Отняла, чтобы, подняв глаза на Дана, успеть только испуганно охнуть и неосознанно дёрнуться в попытке помешать ему беспощадно резать самого себя кунаем. Так, будто это и впрямь могло причинить ему боль. Будто бы какая-то жалкая железяка могла сделать ещё хуже, чем уже сделала год назад, пробив Дану внутренние органы так, что даже примчавшаяся Цунаде не успела ничего сделать.
В инстинктивном порыве положив руку на глубокий порез — чёрный, а не поблёскивающий привычным бордовым цветом от крови, что должна была в этот момент неудержимым потоком струиться из него, — девушка хотела было применить своё ирьёниндзюцу, но тут же ощутила щекотку под своей ладонью. А ещё — ощутила, как края широкого разреза срастаются сами по себе, сшиваясь в мгновение ока без единого зазора, собираясь по кусочкам и превращаясь в идеально ровный пазл. 
Куноичи одёрнула руку. Пазл. Вот кто он теперь. Игрушка, статуя, сборная модель, которую можно ломать и перекраивать, сколько душе угодно, — она всегда соберётся заново и будет такими же мёртвыми, беспристрастными глазами смотреть на Цунаде, сводя ту с ума. Неизменный, застывший во времени, способный разве что двигаться, и то неестественно — Дан мог быть лишь куклой в её руках, с которой она при желании может играть хоть до собственной смерти, воображая себе счастливую жизнь. Из глины слепленный, из праха собранный, пустой внутри, как глиняная фигурка — он мог быть лишь вечным болезненным напоминанием о том, что она когда-то утратила. Памятником, высящимся над её головой — не более.
Цунаде не произносила ни слова. Только смотрела на Дана с таким выражением, будто молчаливо спрашивала: «Что ещё ты можешь мне сказать, чтобы причинить больше боли, чем та, что я испытываю, глядя сейчас на тебя?» Что ещё осмелится он сказать ей, стоящей перед ним с измазанным кровью лицом и абсолютным пониманием того, на какое безумство она решилась? «Я знаю», — говорили её глаза, глядящие на него то ли с иронией, то ли с вызовом. «Я всё это знаю», — читалось в её абсолютном молчании, в котором ни единый звук не мог пробиться сквозь сжатые до боли челюсти. «Я знаю это, и добровольно согласилась засунуть собственную голову в петлю. Ради нас».
Отойдя на негнущихся ногах, Цунаде словно начала угрюмо пятиться назад, но вдруг порезанная ладонь её сжалась в кулак, и чакра хлынула сквозь неё. Едва ли Дан успел бы вовремя среагировать на произошедшее: даже сама Цунаде прежде не думала, что когда-либо в жизни решится на такое. Но уже в следующую секунду её кулак, усиленный чакрой, с нечеловеческой силой врезался Дану в грудь, со всей своей мощью пробив её насквозь. По самый локоть рука Цунаде вошла в мёртвое тело, слепленное из праха и глины, и так и замерла вместе со своей хозяйкой, пока та невидящим взглядом сверлила пространство перед собой.
Пошевелив ладонью, Сенджу разомкнула её и сжала ещё пару раз, не видя её, но проверяя свои ощущения. В её руке должно было быть сердце — его сердце, которое она так отчаянно пыталась удержать подле себя на привязи Эдо Тенсей. Но там не было ничего, кроме ошмётков праха, который тут же разлетелся по воздуху, с тихим шелестом принявшись зашивать края сквозной дыры и цепляться за её руку.
— Ты прав, — отрешённо произнесла, наконец, Цунаде и вырвала свою руку из плена облепляющих её чешуек. — Ты мёртв. Мёртв, и никогда больше не будешь живым.
Как ни в чём ни бывало наклонившись к земле и подняв упавший в грязь кунай, она, словно во сне, зашагала куда-то мимо Дана, крепче сжимая рукоять. «Он больше не будет живым», — шептало всё вокруг неё, эхом отзываясь в голове. Он больше не будет живым. Никогда не будет живым.
Он больше не будет живым.
Никогда больше не будет.
Никогда не будет.
Живым.
— Мне это не нужно. Плевать, течёт в твоих жилах кровь или нет, плевать, холодный ты или тёплый. Плевать, какой мир будет вокруг меня — чтобы я могла любить тебя, мне не нужно, чтобы ты был жив, — остановившись, Цунаде обернулась к Дану. — Всё, чего я хотела, чего я до сих пор хочу — это остаться с тобой. И если я не могу сделать этого, когда умер ты, — рука, удерживающая кунай, поднялась к её горлу, вжавшись лезвием в шею, и Цунаде отвернулась, чтобы удобнее сделать порез, — тогда мы умрём оба.

Упрямая девчонка, Цунаде с детства не умела отступать. Недюжинная сила, которой наградила её природа, избаловала куноичи: ощущая свою всесильность, ощущая свою мощь, способную противостоять стремительно несущейся навстречу волне, она во всём и всегда привыкла гнуть свою линию. Делать вопреки, иди так, как ступит нога, а не как пожелает кто-то другой, делать всегда по-своему и, если решение уже принято, исполнить его, несмотря ни на что.
Резко дёрнув рукой, Цунаде попыталась высвободить её из хватки Дана так, словно он был ей враг. Попыталась и, когда попытка не увенчалась успехом, задёргалась сильнее, силясь вырваться. Он не остановит её. Не остановит, не остановит, не остановит! Она уже сделала свой выбор!
— Пусти меня! — крикнула Сенджу, чувствуя, что мёртвая, похожая на тиски стальных клешней хватка ещё сильнее и требовательнее сжала её запястье. — Отпусти! — кричала она, вырываясь, но Дан лишь крепче держал её, будто у него была возможность пересилить её.
Реши Цунаде идти до конца — твёрдо, жёстко, как она умела, — исход этого противостояния был бы в её пользу. Но, вместо того, чтобы исполнить задуманное, она обмякла в руках Дана и разжала пальцы, выпустив кунай, затерявшийся где-то в траве.  Выпустила и вновь залилась струящимися по лицу слезами, обессилев.
«Я буду с тобой», — звенело у неё в ушах, отдаваясь гулким эхо. «Я люблю тебя». Буду с тобой, люблю тебя. Буду. Люблю. Не об этих ли словах она мечтала, в режущем свете больничной лампы склоняясь над операционным столом? Не это ли желала услышать, когда прижимала скальпель к холодному телу, видя в нём знакомые очертания? Не об этом ли грезила в бреду, когда представляла себе эту встречу?
Я буду с тобой, я люблю тебя. Она хотела этого. Она хочет этого. Так сильно, что руки её до сих пор вздрагивают, то и дело порываясь вновь схватиться за нож. Она желала этого. Она мечтала об этом. Она умоляла и просила во сне и наяву, и вот теперь, когда мольбы её, казалось бы, услышаны, когда мечта исполнена ценой чудовищной, ценой железной и кровавой, Цунаде понимает, что не может её принять.
Был ли это стыд того, что ей пришлось совершить ради этого? Нет. Она засыпала с мыслями об этом и давно научилась мириться с тем, что с поверхности треснувшего зеркала на неё смотрит чудовище. Рано или поздно этот яд, заточённый внутри неё, неизбежно отравил бы её, превратив жизнь Цунаде в ад, но сейчас, в эту минуту, она не решилась бы свернуть назад и обесценить жертвы, что уже были принесены, из-за собственной слабости. Был ли это страх будущего? Нет. Ей было нечего уже терять — теперь, воссоединившись с Даном, она могла вновь что-то обрести.
И всё же оставалось что-то, что непреодолимым барьером упиралось Цунаде в живот, не позволяя шагнуть навстречу её возлюбленному, когда, казалось бы, путь был уже открыт. Она смотрела на его лицо и, вместо того, чтобы счастливо улыбаться и осыпать его поцелуями, оставалась без движения, как камень, из которого они оба сделаны.

Your eyes stare right through me
Ignoring my failed attempts to
Breathe back life into your veins

Она смотрела на его лицо, позволяя слезам течь непрерывным потоком, и не замечала тех холодных дорог, что проделывали они на её щеках. Ничего не видела, кроме той мечты, что ускользала от неё с каждой секундой, которую она всматривалась в Дана.

But I can't start your cold heart beating
You're so far gone, but I'm not leaving
When all I know is you

Потому что, несмотря на те слова, что он ей говорил, теперь Цунаде видела, что чувствует он на самом деле. Она знала его ложь. И знала, что он, обещая быть с ней ради неё, отказывался от всего для себя. Что его собственная жертва была ничуть не меньше, чем её, и что своей отчаянной, безумной мольбой, своей слабостью, своим эгоизмом она обрекает его на страдания. Что, с камнем на шее опускаясь на дно, она тянет его за собой.
Но если собственная боль была ей терпима, если взгромождённый в своей голове ад она готова была нести, то боль, которую она причинит Дану, была ей невыносима. Она заслуживает своё проклятье. За всё, что сделала, за всё, чем пренебрегла, ведомая лишь собственными амбициями. Она заслуживает. Но он — нет.
Потому что, в отличие от неё, он даже после собственной смерти жертвовал всем ради Цунаде, а не ради самого себя.
— Ты единственный, от кого я мечтала услышать эти слова, — кончик её губ дрогнул в попытке улыбнуться, и Цунаде небрежно вытерла своё лицо рукавом. — И единственный, кто готов был бы принести эту жертву для меня. Но я вижу, как тебе это омерзительно. Не пытайся обмануть меня теперь, я уже знаю, что тебе претит та жизнь, в которую я пытаюсь силой забрать тебя. Я не хочу, чтобы твоя любовь ко мне стала твоим проклятьем. И чтобы ненависть и боль стали последним, что будет связывать нас, когда моя жизнь подойдёт к концу, — заставив свою спину через силу выпрямиться, Цунаде поднесла обе руки к своей груди, приготовившись складывать печати. — Я люблю тебя, Дан.

But you told me
If you love me
Let it die

— Я люблю тебя, — повторила Сенджу, опустив голову так, чтобы светлые волосы закрыли от Дана её лицо, — и поэтому — отпущу.